Николай II принимает доклад министра внутренних дел А.Д. Протопопова
Александру Протопопову суждено было стать последним министром внутренних дел Российской империи. Многие современники считали, что именно его "активное бездействие" в феврале 1917 года позволило событиям принять самый плохой оборот и привело к отречению императора. Об этом писал, к примеру Александр Блок, принимавший участие в работе Чрезвычайной комиссии Керенского. Были и те, кто пришел к выводу - Протопопов знал о подготовке переворота, но не только ничего не предпринял, но и не докладывал государю об истинном положении дел. В этом отношении интересен его дневник, рассказ от первого лица - это записки не государственного деятеля, не силового министра, а глубоко растерянного и жалкого человека (конечно, делались они Протопоповым для самого себя, и он не пытался себя приукрашивать, не рассчитывая, что они станут общим достоянием).
Протопопов Александр Дмитриевич (1866 – 1918), помещик-землевладелец, промышленник, член III и IV Государственной думы, товарищ председателя IV Государственной Думы, октябрист, с сентября 1916 года министр внутренних дел.
1917 год.
25 февраля. С утра уже стало известно, что беспорядки принимают массовый характер; что части войск вместе с толпой производят сопротивление другим частям войск — жандармам и полиции. <…> Около 1 часу дня, в сюртуке, надев пальто не форменное, я пошёл пешком к кн. Голицыну, на Моховую. Думал вскоре вернуться и ничего не захватил с собою. В правом ящике стола остались все документы, а в левом — ок. 5.000 казённых денег, ок. 3.500 руб. моих и, кроме того, мои чековые книжки (20 % Юнкерс счета и простого.., и Международного банка пр. т. сч., — всего моих денег около 34.000 руб.). В несгораемом шкафу были 50.000 р., взятые мною у гр. Татищева под вексель, на выдачу лавкам общества «борьбы с дороговизной» (МВД.) для покупки муки и др. продуктов. Выдано мною было ещё одно обязательство через Н.Ф. Бурдукова Манусу в 100.000 р.; деньги поступали чиновнику м-ва, заведующему этим делом (Кушнырь-Кушнарев — двойная фамилия — забыл) и пущены в оборот.
Когда я пошёл к кн. Голицыну, было около часу дня. К нему мало-помалу съехались все министры за исключением морского и Риттиха, который не мог выйти из своей квартиры, в виду толпы и стрельбы. Беляев (в[оенный] м-р.), говоря, что Хабалов [начальник Петроградского военного округа] растерялся, уже от себя давал распоряжения. Решено было ехать в Мариинский дворец, который лучше и сильнее охранён. Все постепенно переехали туда. Стрельба и смута на улицах была большая. На площади тоже были кучи народу. Переговорив между собою, г-да министры решили послать государю депешу о положении дел с просьбой назначить полномочного председателя совета министров и военного диктатора для приведения в порядок войск. Затем Голицын обратился ко мне с просьбой от лица совета «принести себя в жертву», как он выразился, и оставить свой пост, ибо моё имя «раздражает толпу», известие же о моём уходе внесёт «успокоение». «Это — следствие травли газет и отношения к вам Государственной Думы». Я ответил, что охотно давно бы ушёл и, как ему известно, о том неоднократно просил. Теперь же прошу считать меня ушедшим, в виду депеши, посланной царю, которая будет одобрена, и т. к. совет в экстренных случаях может принимать и экстренные меры, — мой уход правомерен. Тут же м-ром вн. д. был назначен ген. Макаренко, и за ним послали, мне же выразили благодарность за мой поступок.
Так... вечером совершился мой уход.
[Макаренко так и не успел вступить в должность и принять дела].
С.С. Хабалов
Я вышел из зала и ушёл в комнату к Крыжановскому, который тепло и мило со мною обошёлся.
— Где вы будете ночевать, А.Д.? — спросил он меня.
— Думал проехать на Фонтанку.
— Нельзя! Вам принесли записку, — весь дом разбит, разгромлены все ваши вещи. Ваша жена — у смотрителя на квартире.
Он обещал затем устроить мне ночлег в кабинете пом. контролёра Маликова. Дал мне адрес, — Офицерская 7, — и я оставил Мариинский дворец. Выйдя через чёрный ход, я попал на Вознесенский проспект. Толпы народа, выстрелы, угол Максимилиановского, громили лавку. Добрался до Офицерской, № 7. Звоню, — никого, дверь заперта; звоню, — высовывается швейцар:
— Маликов?
— Дома нет.
Бреду обратно через площадь на набережную, к Николаевскому мосту, — не пускают. Я думал пройти на Петербургскую сторону, Б. пр., д. № 71, к своей докторше Дембо. Перешёл Неву по льду; на острове около университета тихо; через Биржевой не пускают, через Тучков тоже, а по Александровскому проспекту — стрельба ружей и пулемётов. Вернулся опять к Мариинскому дворцу. Опять пошёл к Крыжановскому. Было заседание совета министров. Он не советовал мне входить туда, ибо м-ры опасаются, как бы моё присутствие не привлекло бы толпу на дворец. Я обещал уйти без задержки; он мне сказал, что вышла ошибка с адресом кабинета Маликова, где я могу переночевать; верный адрес — это мойка, 72. Я вновь выше на улицу; толпа была ещё велика, и масса вооружённых, даже мальчиков, стреляли зря, направо и налево и вверх. Дальше от площади по Мойке было сравнительно тихо, и у входа в № 72 меня впустил ожидавший моего прихода швейцар, который и отвёл меня в кабинет пом. гос. контр., где я провёл ночь на диване.
26 февраля, утром, часов в 9, я встал, ибо не раздевался, попил чай с чёрным хлебом, и так как сторож очень беспокоился, не стали бы меня отыскивать, то я отправился к брату на Калашникову пристань. Однако, дойти туда было трудно: толпы запружали улицу, проезжали автомобили с солдатами и рабочими, шла канонада где-то; идти было очень опасно; могли узнать, и тогда — не знаю, остался ли бы я живым. (А теперь лучше ли? На всё божья воля.) Я зашёл к одному бедному мастеру, которого знал и которого любил. Он глазам не верил, глядя на меня; пригрел, угостил чем мог, утешал; и тени робости моё присутствие у него не вызвало. Великая душа в теле простолюдина. Насколько ближе к богу, к правде, чем наш брат. Он послал, по моей просьбе, к Сергею узнать, могу ли я пристать у него. Ответ был — это неудобно, ибо и так хотели сделать у него обыск.
Февраль 1917 года в Петрограде
В листке я прочёл, что Дума образовала Исполнительный Комитет и вызывает бывших членов правительства и что меня никак не найдут. Подумав, я решил сам пойти в Думу. Неужели же я грешнее всех? Вся семья мастера меня провожала до Думы. Боже, что я чувствовал. Проходя теперь, чужой, отверженный, к этому зданию, столь мне близкому в течение 9 почти лет. Господи, никто не знает путей, и не судьи мы сами жизни своей, грехов своих. У Думы — груда войск, пушек, народу. Все заполонено толпою. Я спросил какого-то студента провести меня в Исполнительный Комитет. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку: «Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришёл», — сказал я; он оставил меня. Стали звать А.Ф. Керенского. Он пришёл — и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, повёл меня в павильон министров, где я оказался под арестом. Я был болен и измучен, и, надо сказать, я тронут за сердце и никогда не забуду его ласку при этой первой тяжёлой нашей встрече. … Ночь я провёл на диване, укрывшись пальто. Ген. Комиссаров лёг на три стула и храпел отчаянно. Что это за человек, — не понимаю его. В комнате было два часовых. Приходил фельдфебель проверять. Было запрещено разговаривать между собою. Ночью я не спал. Этот фельдфебель подошёл ко мне и почти в упор приставил к моей голове маузер; я не шелохнулся, глядя на него, рукою же показал на образ в углу. Тогда он положил револьвер в кобуру, поднял ногу и похлопал рукой по подошве; не знаю, что это обозначало. Наступил рассвет, пришёл другой день, и он тянулся долго-долго. Молчание, отсутствие еды, и горе на душе. … Вечером, как мне показалось, вышло какое-то столкновение в комнате рядом и шум, будто солдатского кружка. Затем А.Ф. Керенский меня вызвал, и я был посажен в автомобиль вместе с ген. Беляевым и доставлен в крепость. Впереди нас сидел офицер и держал револьвер наготове, о чём нас предупредили: за каждое движение — пуля в лоб.
15 марта, среда, — свидание — была Оля[жена], забыл спросить адрес Мити, стирку белья, Дуняшу, Ивана Фёдоровича.
А.Д. Протопопов в кабинете министра внутренних дел в сентябре 1916 года
16 марта. После 12 ч. просил отворить форточку; дух грустный, хотя спал часа 4–5. Вещи, привезённые Ольгою, мне не отдали ещё. Просил зайти доктора. До сего времени, 4-й день, не получаю supposit. butyr. cacao. У меня сделался herpes. Лечу его чаем. Был доктор; обещал лекарство от herpes’а. Вечером принесли вещи, что Ольга принесла. Чай, сахар, булки суш., масло и сыр. Расположение духа покойнее. В чём мой грех: против закона не грешен, а против всей своей жизни грешен, ибо сам не понял и меня не поняли. — Я виноват, что ушёл от Думы; а она виновата: без справедливости и жёстко оттолкнула меня, когда я с открытой душою шёл к ней; а в ней было моё спасение; был бы сохранён работник родине и счастливый человек.
17 марта. <…> Клянусь, преступного с точки зрения закона и того режима, которому служил, я не совершил ничего. Ошибка роковая моя была верить, что надо сохранить тот режим до конца войны, и нездоровые люди, кои меня окружали. Грех не малый М.В. Родзянко: почему, за что он оттолкнул меня, обидел, отогнал меня от фракции, от своих. <…> Господи, как тяжело, куда я дошёл, и того даже и не заметил. Меня спросил м-р юстиции: давал ли я деньги из секретного фонда Маркову и ещё кому. Он предложил мне это записать, что я и сделал и очень нелепо написал: «из секретного фонда я давал деньги Маркову, Орлову. Подпись». В сущности же как дело было? Видя крушение монархической идеи и считая себя обязанным её поддержать, я решил, по просьбе многих лиц, дать деньги на поддержание советов и бюро «патриотических организаций». Однако, сумма была, по словам самого Маркова, ничтожной, на которую только некоторые из них едва прозябали. Орлову же я дал раз деньги на печатание брошюры и ещё на что-то, помнится, 2.000 р. Он, как мне говорили москвичи, хвастался этим, и, когда он вновь ко мне приехал, я ему напел неприятностей и денег более не дал.
Марков Николай Евгеньевич, монархист, один из лидеров черносотенцев, депутат Государственной Думы
18 марта. Ночь провёл довольно хорошо, но под утром опять пришло в голову, что по случаю этой слепой ненависти, которая ко мне родилась повсюду благодаря печати, сплетне и клевете, я обречён на заточение здесь. Боже мой, какой ужас я переношу в своей душе и какое раскаяние в своей самоуверенности, что я чистый человек и даже то, что неладно, сумею очистить и направить.
Солдатик у двери, которого я спросил капли валерьяна, сказал мне несколько слов утешения: «Вовсе не так будет, как вы предполагаете; возьмите себя в руки: бог милостив, всё объясните, всё расскажете, и люди увидят, что злого в вас нет. Будьте покойнее, твёрже». Спасибо ему, эти простые слова столь смягчили ужас моей мысли.<…>
19 марта. Ночь спал мало и плохо. Под утро помолился и опять заснул. Дёрганье прекратилось в мускулах. День такой тёмный, что в камере нельзя читать. Услышал разговор об избиении корпуса жандармов и полиции во время беспорядков. Господи, — всё это один ужас. Чем это всё кончится? Что будет со мною? Будет ли суд? Какой? В чём меня будут винить? «Положение ваше тяжёлое»,— сказал мне Керенский, А.Ф., последний раз. Что он хотел этим сказать? Ненависть, которой я окружён, действительно тяжела; но я не могу признать её справедливой и заслуженной; это газетная травля, и я раздавлен клеветою, устною, печатною, скопом и в одиночку. Одно зло, — будто я ничего, кроме зла, всю жизнь не делал. …
20 марта. <…> Я не знаю, в чём меня винят. Думаю: 1) излишняя ревность полиции, поведшая за собою лишние жертвы (военная власть), 2) правые организации получали от меня субсидии (все давали, как мне отказать), 3) Распутин и мои, якобы, особо близкие отношения к нему (видел раз 15–16, ничего его не просил, дружен быть с ним не мог; моя цель совсем не совпадала с его желаниями), 4) провокации? Клянусь — никогда ни за что не допустил бы, если оные были, и я бы узнал. Это стоило бы немедленно места д-ру д-та (директору департамента). Но я верю Васильеву — он честный человек. Денежных шашней никаких. Боже, обели меня в глазах людей; ненависть их меня одолела. Влиятельная придворная челядь.
Цитируется по изданию:
Из дневника А.Д. Протопопова // Красный архив: ист. журнал. — Центрархив, 1925, Т. 3 (10). — С. 175–183.
Павел Иванович Савельев, камердинер Протопопова, допрошенный в качестве свидетеля по делу Протопопова 4 апреля 1917 г., между прочим, показал: «27 февраля, в первый день революции, Протопопов со мною ушёл из Мариинского дворца из заседания совета министров, при чём сказал мне, что сложил с себя полномочия. С 27 на 28 февраля мы ночевали в «контрольном доме» на Екатерининском канале, № 76 или 72. На другой день мы вышли на улицу и не знали, куда нам деться. Не желая подвергать меня опасности, Протопопов отпустил меня. Он говорил мне, что его заботит, куда деть находившийся при нём ключ от письменного стола, в котором были ключи от несгораемого шкафа, где был военный шифр. Я предлагал передать этот ключ Родзянке, но он оставил его у себя. Больше я его не видел».
Journal information