Пушкинская площадь: из дружеского ЖЖ

Владимир Орлов, Тверской бульвар (2009)

Сказать, что до Пушкина русской поэзии не было, а существовало разве что русское стихосложение – пожалуй, будет преувеличением. От Тредиаковского до Жуковского российская словесность прошла «дистанцию огромного размера». Но тогда что же такого особенного сделал Пушкин?

Он дал возможность увидеть высшую гармонию – в простоте. Приблизив поэтическую речь к разговорному языку своей эпохи, Пушкин совершил в определённом смысле культурную революцию. Во-первых, круг читателей начал резко расширяться, втягивая
в себя людей из разных сословий, а во-вторых, изменилась и сама поэзия. Стихотворцы пушкинской поры осознали, что совсем не обязательно стоять на котурнах с лирой в руках, чтобы быть поэтом. Читая пушкинские строки на фоне того, что писали в те времена, не видеть этого невозможно.

Николай Карамзин:
Престань, мой друг, поэт унылый,
Роптать на скудный жребий свой
И знай, что бедность и покой
Ещё быть могут сердцу милы.

Пушкин:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.

Василий Жуковский:
Когда я был любим, в восторгах, в наслажденье,
Как сон пленительный вся жизнь моя текла.
Но я тобой забыт, – где счастья привиденье!
Ах! счастием моим любовь твоя была.

Пушкин:
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Николай Языков:
Сияет яркая полночная луна
На небе голубом; и сон и тишина
Лелеят и хранят мое уединенье.
Люблю я этот час, когда воображенье…

Пушкин:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.

До примитивности просто, к тому же автор позволяет себе глагольные рифмы и тавтологию – а по спине мурашки бегут… Возможно ли такое перевести  на другие языки?.. Сомнительно. Должно быть, потому и не дано понять иностранцам, что за явление такое – Alexandre Poushkine.
Ну, а мы-то, конечно, с готовностью признаем, что «Пушкин – это наше всё» и не на миг не усомнимся в том, что нет в русской истории персоны, более достойной памятника на самой многолюдной площади российской столицы.


Открытка 1900-х годов

Установке монумента предшествовали долгие хлопоты Жуковского, начатые вскоре после гибели Пушкина и не имевшие успеха, поскольку Николай I разве что терпел своего великого современника, но уж точно не любил, да и не существовало в те времена традиции ставить памятники стихотворцам. Собрать денег по подписке удалось не много, а из казны правительство не выдало ничего, и довольно скоро идея угасла, тем более что установить памятник дозволялась в селе Михайловском – а кто бы его там увидел?
Вторую попытку в 1855 году предприняли 82 чиновника Министерства иностранных дел, в списках которого поэт числился в юности. Несмотря на то, что главой дипломатического ведомства вскоре был назначен князь Горчаков (тёзка Пушкина и его однокашник по первому выпуску Лицея), дело так и не сдвинулось с мёртвой точки. Видимо, у князя своих забот хватало.

Ещё через пять лет новое прошение об установке памятника подали лицеисты пушкинского и более поздних выпусков. На этот раз предполагалось установить монумент уже в Петербурге, среди статуй Летнего сада. К тому времени слава Пушкина уже перевешивала все претензии к нему со стороны правительства, и потому разрешение было дано – но опять-таки только разрешение, не деньги. Объявленный сбор средств позволил набрать около 130 000 рублей. Располагая такой суммой, уже можно было начать какие-то практические действия, но тогда, видимо, не было личности, обладавшей достаточным весом в обществе и готовой взять на себя организацию конкурса и множество прочих забот.
Такой человек появился и принялся за дело в 1870 году. Им стал Яков Карлович Грот, вице-президент Российской академии наук и тоже воспитанник лицея. Он организовал новую подписку, увеличившую сумму собранных средств ещё на 106 000 рублей.

В открытом конкурсе проектов памятника победу одержал Александр Михайлович Опекушин, сын ярославского крестьянина, потомственный лепщик (в тех местах, где он родился, многие крепостные не были земледельцами, а занимались отхожим промыслом, владея ремеслами каменотесов, лепщиков и штукатуров). С разрешения помещицы отправленный на учёбу в Петербург, будущий скульптор продемонстрировал там не только способности, но и большую целеустремлённость – и в рисовальной школе, и в скульптурной мастерской он завершал курс обучения на год быстрее, чем другие ученики. Работая как каторжный, он скопил 500 рублей, и за эту сумму помещица Ольхина отпустила его на волю.
Однако свобода – фактор для жизни необходимый, но не достаточный. Нужна ещё и хоть маленькая толика удачи. За неимением лучшего несколько лет приходилось считать удачей возможность работать помощником у скульптора Микешина. Собственно, Михаил Микешин был художником-баталистом и не владел техникой ваяния и лепки, но зато
в качестве учителя рисования великих княжон обладал связями в высших сферах. Нарисовать прекрасные эскизы памятника он мог, но вот для воплощения своих идей в бронзе ему требовались помощники, одним из которых и стал Опекушин. Вместе они создали памятник тысячелетия России в Новгороде и памятник Екатерине II в Петербурге.

Конкурс на создание памятника Пушкину явился для Опекушина прекрасным шансом проявить себя в самостоятельной работе. Это был не выигрыш в лотерею, а настоящая битва. Конкурс проходил в три тура в течение нескольких лет, и в нём приняли участие практически все видные скульпторы того времени. Даже Марк Антокольский, давно уже переселившийся в Европу, не упустил случая поучаствовать в завершающем туре.
Он проанализировал обсуждавшиеся в прессе ошибки других конкурсантов, сделал выводы и очень быстро представил свой вариант – но не модель памятника, а скорее концептуальный макет многофигурной композиции, сопровождавшийся письменным пояснением автора. Такой подход к участию в конкурсе напоминал кавалерийскую атаку, поддержанную артиллерией: международная известность Антокольского обеспечила ему весьма благожелательные оценки критиков и прессы. В газетах развернулась полемика, изрядно потрепавшая нервы всем участникам конкурса, в особенности обоим фаворитам.
Члены жюри оказались в растерянности: они ведь понимали, что этот памятник – на века, а ни один из вариантов не удовлетворял их полностью. Например, Иван Крамской о работе Опекушина отозвался так: «Это не фигура поэта, но приличный статский человек – вот и все», а модель Антокольского при всей симпатии к автору назвал «памятником не Пушкину, а самому себе», намекая на чрезмерно заметное авторское честолюбие.



Открытка 1900–1910 годов


Как бы то ни было, первое место всё же досталось Опекушину, он приступил к работе над отливкой и постаментом, и через пять лет состоялось торжественное открытие памят-ника. Произошло это 6 июня 1880 года, в день рождения Александра Сергеевича, и через 43 года после его гибели.
К тому времени образ Пушкина-поэта давно уже заслонил в сознании читающей публики образ Пушкина-человека. Но видеть разницу было уже практически некому. Например, из лицеистов пушкинского выпуска в день открытия памятника оставались в живых только двое – канцлер князь Горчаков и стaтс-сeкрeтaрь Гoсудaрствeннoгo сoвeтa Комовский. Первый из них на открытие памятника не приехал по причине болезни, второй же был на торжестве одним из почётных гостей, но памятником остался недоволен: «Как ни рассматривал я со всех сторон, ничего напоминающего – никакого восторженного нашего поэта я, к сожалению, не нашел вовсе в какой-то грустной, поникшей фигуре, в которой желал изобразить его потомству почтенный художник».

Хотя Комовский по прозвищу «Лиса» не особенно тесно общался с Пушкиным и в лицей-ские годы, и позже – в каком-то смысле он всё-таки прав: в этом задумчиво-печальном бронзовом человеке совершенно не ощущается обладатель африканского темперамента. Лицеист Пушкин, гордившийся прозвищем «Обезьяна с тигром», и в зрелые годы ничуть не утратил живости натуры. Обладая сложным характером и непоседливым темпераментом Близнеца, в частной жизни поэт был дамским угодником, картёжником и задирой, готовым вызвать к барьеру хоть известного бретёра, хоть незнакомца в театре за сделанное замечание по поводу чересчур шумной манеры выражать скуку во время спектакля. Впрочем, в большинстве случаев не Пушкин посылал секундантов, а у него требовали сатисфакции за чересчур обидные эпиграммы или шутки.

В гостиной свиньи, тараканы
И камер-юнкер граф Хвостов.

Любой приличный граф после такого полезет в драку. Однажды даже безобидный Кюхля стрелялся с другом, не стерпев очередной шуточки:

За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно,
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.

Наверное, это лишь видимость, что поэт владеет словом. На самом деле – слово владеет им, пляшет на кончике языка мелким бесёнком, и удержать этакое словцо нет никакой возможности.

У дамы Керны
Ноги скверны.

Помимо краткости, честно говоря, ничем не блещет сия эпиграмма – и придержать её при себе Пушкину следовало и как джентльмену, и как поэту, воспевшему ту же особу «как гений чистой красоты». Кстати, это тоже загадка: почему талант, как правило, не желает быть благонамеренным гражданином и добрым соседом, а вечно прёт на рожон, разбивает любящие сердца
и предаётся более или менее тяжким порокам – а тот, кого Судьба одарила не столь щедро, обычно проявляет себя как надёжный друг, прекрасный семьянин и вообще пример для подрастающего поколения? Может быть, помимо закона сохранения энергии, существует и неоткрытый пока закон сохранения добродетели?.. или – баланса гения и злодейства в душе художника?
Хотя так ли уж это важно, если по прошествии времени от автора всё равно не остаётся ничего, кроме произведений да ещё имиджа, обычно искажённого воспоминаниями современников.

А уж потомки чтят память и увековечивают по собственному разумению. В соответствии с конъюнктурой (или с генеральной линией партии) одних вычёркивают из энциклопедий, других поднимают на щит. Как писал Борис Пастернак,

Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим,
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.

Не знал бы никто, может статься,
В почете ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На все проливающих свет.



В 1937 году, когда в СССР с большой помпой отмечали столетие со дня гибели поэта, в Пушкинскую была  переименована  площадь, прежде называвшаяся Страстной. (Вообще-то первая попытка переименования случилась ещё в 1918-м, но такое вычурное название, как «Площадь декабрьского восстания», конечно же, не прижилось.)



Основанный при царе Алексее Михайловиче женский Страстной монастырь простоял здесь почти три столетия, и многое успел пережить. Наполеоновские солдаты его разграбили и прямо у ворот расстреляли десяток горожан, пойманных на месте поджогов; большевики закрыли обитель и вселили в помещения военный комиссариат; загулявшие поэты во главе с Сергеем Есениным расписали стены монастыря своими стихами – как им казалось, революционно-богоборческими:

Есенин:
Пою и взываю: Господи, отелись!

Мариенгоф:
Граждане, душ меняйте белье исподнее!
Магдалина, я тоже сегодня
Приду к тебе в чистых подштанниках.

Эта выходку Сергей Александрович позволил себе прямо на глазах у Александра Сергеевича, стоявшего тогда на Тверском бульваре, лицом к монастырю.
В молодости Пушкин и сам был изрядным шалопаем, но уж тут он вряд ли сказал бы: «Ай да Есенин, ай да сукин сын!» Потому что одно дело написать фривольную «Гавриилиаду» и за эту шалость потом долго отдуваться, другое – поглумиться над верой, зная, что совершенно ничем не рискуешь. А Есенин действительно не рисковал, поскольку тогдашний нарком внутренних дел товарищ Рыков отдал негласное указание на поэта Есенина протоколов не составлять и никаких дел не заводить, даже если он в пьяном виде учудит что угодно. А уж испохабить стены монастыря тогда и вовсе за криминал не считалось.

Да и что монастырь – в 1929 году его превратили в Центральный антирелигиозный музей Союза безбожников СССР, а в 1938 вообще снесли в ходе реконструкции и расширения улицы Горького. Стоявшая по другую сторону Тверской церковь Дмитрия Солунского с уникальной шатровой колокольней тоже была снесена, и в 1950-е годы на её месте построили жилое здание, получившее прозвище «дом под юбкой» из-за угловой башенки, украшенной скульптурой девушки с моделью яхты в руках. Статуя довольно быстро обветшала, и её сняли, а прозвище какое-то время ещё было в ходу. Вот на этой фотографии стройка ещё не началась, и потому хорошо виден знаменитый дом Нирензее, в котором происходило так много разных историй, что о нём следует рассказывать отдельно – но это в другой раз.


Доходный дом Нирензее, он же «Дом холостяков», он же «4-й Дом Советов»

Продолжим о Пушкинской площади. Три линии метро пересекаются под ней, и три станции ежедневно «выпускают из дымного рта» примерно 300 000 человек – население небольшого города вроде Череповца или Сургута. За неимением в здешних местах металлургических заводов и нефтяных месторождений обитателям площади заняться особенно и нечем. Казино закрыли, «Дом актёра» давно сгорел, кинофестивали бывают раз в два года – облом, да и только.

А из достопримечательностей нового времени на площади красуется первый в России McDonald’s. Подумать только, заведению уже 20 лет, оно воспринимается как часть пейзажа, как урна на бульваре… Когда «пиво подходит к концу», сидящие вокруг фонтана местные тусовщики могут без лишних хлопот сбегать в Мак и просто не поверят, если им рассказать, какая стояла очередь в это заведение в первые месяцы его работы. Обычно она от метро огибала сквер вдоль Твербуля, сворачивала вправо к Сытинскому переулку и только потом по Большой Бронной подходила к дверям «ресторана быстрого питания». Ну, быстро или нет, а уж несколько часов под присмотром милиционеров приходилось людям отстоять, прежде чем они узнавали, что такое гамбургер и с чем его едят.



В этом же помещении до открытия диковинного фастфуда работал другой  общепит –
не то чтобы  западный, но и не вполне советский. Знаменитое кафе «Лира» тоже можно считать символом своей эпохи. Модный интерьер, отборная публика (знаменитые или подающие надежды мужчины в поисках новых впечатлений и красивые женщины в поисках перспективных знакомств), умеренные цены (бокал сухого за 90 копеек или 50 граммов коньячку за 4.50), живая музыка и возможность потанцевать – всё это делало кафе немыслимо популярным.


В кафе «Лира», фото В. Генде-Роте (1960)        

Ради возможности послушать музыку, которую не крутили по радио, или попробовать коктейль (какой-нибудь таинственный «Шампань-коблер», сносивший неокрепшие головы) у входа с раннего вечера толпилась молодёжь, одетая довольно вызывающе. Этих «печальных рыцарей жевательной резинки» клеймила центральная пресса, им регулярно выпадали неприятности по комсомольской линии, но их желание жить своей собственной жизнью, а не той, что придумана кремлёвскими теоретиками, было сильнее.



Конечно, здесь собирались не борцы с режимом, а нормальные молодые люди. Разные. Любители музыки, зачитывавшиеся Хемингуэем студенты, сынки чиновных родителей, девушки, мечтавшие познакомиться с западными дипломатами или хотя бы с нашими студентами МГИМО, обычные городские пижоны и фарцовщики, способные достать настоящие штатовские джинсы или пластинки Элвиса.

У дверей заведенье – народа скопленье, топтанье и пар.
Но народа скопленье не имеет значенья – за дверями швейцар.
Неприступен и важен, стоит он на страже боевым кораблем.
Ничего он не знает и меня пропускает лишь в погоне за длинным рублем.

Написавший эту песню Андрей Макаревич был одним из тех музыкантов, чей путь к славе начинался в танцевальном зале кафе «Лира» – как и у Константина Никольского, Вячеслава Малежика и многих других.



Это был очередной фрагмент из моего «ПутеБродителя».